К третьему курсу философского факультета МГУ я (недавний моряк торгового и рыболовецкого флота и матрос-офицер Балтийского военно-морского флота) полностью переосмыслил свою жизненную позицию, в результате чего решил продолжать учёбу на отделении философии, а не научного коммунизма. Изучая философию, скоро проделал путь, традиционный для русской интеллигенции: от марксизма – к идеализму и к Православию. Раскрываясь литературе, музыке, живописи, открыл для себя и природу Подмосковья, будто узнал свою прародину.
В начале творческого самоопределения большую роль сыграл мой философский учитель, историк по образованию и философ по призванию – Всеволод Катагощин, а также кружок одарённых и светлых молодых людей, который группировался вокруг него по линии Калуга-Обнинск-Москва. К Всеволоду в его квартирку в деревянном бараке приезжал часто, иногда тащил с собой кого-нибудь из близких. Если Всеволод был на дежурстве в кочегарке, то ключ висел в открытой форточке, мы забирались в дом и наслаждались большой, как нам казалось, библиотекой. Неожиданно мог приехать кто-либо из этой кампании талантливых поэтов, историков, литераторов; полуночничали за философскими беседами, поэты читали свои стихи, литераторы – свои опусы.
Передо мной явились люди и отношения, которые я намечтал себе на многочасовых строевых занятиях в ВМФ. Дима Марков одаривал своей любовью и знанием творчества Волошина (заполночные посиделки с множеством слайдов Коктебеля, фотографий окружения Волошина под аккомпанемент его стихов), который тогда, конечно же, был под запретом, и за перепечатку которого Дима позже получил три года лагерей. Вячеслав Резников читал свою чудесную книгу о Пушкине, а через много лет стал известным в Москве священником.
Там я познакомился с Глебом Анищенко. Его чтение своих стихов было гипнотическим: вышагивал взад-вперёд по комнате невысокого роста высокий по стати, ссутулившийся в плечах, одну руку – под мышкой, другой держал курительную трубку, качаясь в такт, сверхчётким языком с красивыми рифмами и большими смыслами… – завораживающее действо.
Надо сказать, что позже я ценил его мощную публицистику больше, чем его стихи; он же нахваливал мои опусы о литературе, и не признавал основных моих трудов – богословия и философии (что богословствовать, если в Библии всё написано). Талантливейшие стихи его я смог по достоинству оценить много позже, но сам Глеб сразу же заворожил своим не нынешним обликом и характером – благородным, храбрым, щедрым и взыскательным. Постепенно я узнал в Глебе верного друга и соратника в главных наших делах. В общем, это были мои университеты духовного и творческого самостоянья.
Свежие комментарии