Ирина Павлова:
Сегодня стыдно признаваться, но я всегда считала Шпенглера немножко (если честно — то и не немножко) «чокнутым конспирологом», который зарапортовался в попытке выстроить концепцию незнамо чего.
В отдельных деталях он казался мне провидчески точным, но в выводах — уходящим куда-то в область поприщинского бреда…
В принципе, извинительно для 25-летней советской дурочки, которая смотрела в книгу, а видела фигу.
А дедушка-то Шпенглер был крут.
Его все читали и ему никто не верил (русские — в особенности), а он был кругом прав.
Даже со сроками угадал практически точно.
«Русскому народу была навязана искусственная и не подлинная история, постижение духа которой прарусскоcтью — вещь абсолютно невозможная.
Были заведены поздние искусства и науки, просвещение, социальная этика, материализм мировой столицы, хотя в это пред-время религия — единственный язык, на котором человек способен был понять себя и мир.
Высокое общество было западным по духу, а простой народ нес душу края в себе. Между двумя этими мирами не существовало никакого понимания, никакой связи, никакого прощения.
Если хотите понять обоих великих, то Достоевский был крестьянин, а Толстой — человек из общества мировой столицы. Один никогда не мог внутренне освободиться от земли, а другой, несмотря на все свои отчаянные попытки, так этой земли и не нашел.
Толстой — это Русь прошлая, а Достоевский — будущая. Толстой связан с Западом всем своим нутром. Он — великий выразитель петровского духа, несмотря даже на то, что он его отрицает…
Это есть неизменно западное отрицание. Также и гильотина была законной дочерью Версаля.
Толстовская клокочущая ненависть вещает против Европы, от которой он не в состоянии освободиться. Он ненавидит ее в себе, он ненавидит себя. Это делает Толстого отцом большевизма…
Толстой — это всецело великий рассудок, «просвещенный» и «социально направленный».
Все, что он видит вокруг, принимает позднюю, присущую крупному городу и Западу форму проблемы.
Толстой — событие внутри европейской цивилизации. Он стоит посередине между Петром Великим и большевизмом. Все они русской земли в упор не видят…
Что такое проблема, Достоевскому вообще неизвестно. Достоевского не причислишь ни к кому, кроме как к апостолам первого христианства.
Достоевский — это святой, а Толстой всего лишь революционер. Из него одного, подлинного наследника Петра, и происходит большевизм — не противоположность, но последнее следствие петровского духа, крайнее принижение метафизического социальным…
Подлинный русский — это ученик Достоевского, хотя он его и не читает. Он сам — часть Достоевского.
Если бы большевики, которые усматривают в Христе ровню себе, не были так духовно узки, они узнали бы в Достоевском настоящего своего врага. То, что придало этой революции ее размах, была не ненависть интеллигенции к «русскому духу».
То был сам народ, который без ненависти, а лишь из стремления исцелиться от болезни, уничтожил западный мир руками его же отщепенцев, а затем следом отправит и их самих — тою же дорогой; народ, тоскующий по своей собственной жизненной форме, по своей собственной религии, по своей собственной будущей истории.
Христианство Толстого было недоразумением. Он говорил о Христе, а в виду имел Маркса.
Христианство Достоевского принадлежит будущему тысячелетию…
Бросив взгляд в любую книгу по истории религии, мы узнаем, что христианство пережило две эпохи великого идейного движения: в 0-500 гг. на Востоке и в 1000-1500 гг. на Западе. Третья, им «одновременная», наступит в первой половине следующего тысячелетия в русском мире.
Человек Запада смотрит вверх, русский смотрит вдаль, на горизонт.
У первого это есть страсть порыва во все стороны в бесконечном пространстве, а у второго — самоотчуждение, пока «оно» в человеке не сливается с безграничной равниной. Точно так же понимает русский и слова «человек» и «брат»: человечество также представляется ему равниной.
Под этим низким небом не существует никакого «я».
«Все виноваты во всем», т.е. «оно» на этой бесконечно распростершейся равнине виновно в «оно» — вот основное метафизическое ощущение всех творений Достоевского.
В русской мистике нет ничего от того устремленного вверх горения готики, Рембрандта, Бетховена, горения, которое может дойти до штурмующего небеса ликования.
Бог здесь — это не глубина лазури там, в вышине.
Мистическая русская любовь — это любовь равнины, любовь к таким же угнетенным братьям, и всё понизу, по земле, любовь к бедным мучимым животным, которые по ней блуждают, к растениям, и никогда — к птицам, облакам и звездам.
…В том же положении находится сегодня «Европа» по отношению к русским, чья всецело мистическая внутренняя жизнь воспринимает мышление деньгами как грех.
Марксизм среди русских покоится на ревностном непонимании.
Высшую экономическую жизнь петровской Руси здесь только терпели, но ее не создавали и не признавали.
Русский не борется с капиталом, нет: он его не постигает.
Кто вчитается в Достоевского, предощутит здесь юное человечество, для которого вообще нет еще никаких денег, а лишь блага по отношению к жизни, центр которой лежит не со стороны экономики.
«Приобретение денег с помощью денег» является кощунством, а если его переосмыслить исходя из становящейся русской религии, — грехом.
Однажды Русь снова смирится с западной экономикой, как смирились с римской экономикой древние христиане, однако внутренне она в ней больше не участвует».
Свежие комментарии